Иван Максимов. Пофигизм — это часть нашей культуры
26.06.2012 medved-live.livejournal.com
автор: Елена Усачева
Когда-то хитом телеканала МTV был мультфильм Ивана Максимова «Провинциальная школа». Причем показывали его кусками, от чего рождалось ощущение чего-то бесконечного. Работы Максимова и правда можно принять за один фильм без начала и конца. В аскетической черно-белой гамме, совсем не похожий на то, к чему привык отечественный зритель.
Уже больше пятнадцати лет Иван верен своим фирменным «монстрикам». И себе тоже верен — приметен в любой толпе. Высокий, статный, в бандане, а порой и в цилиндре, с седеющей короткой бородой, одет по-цыгански броско, в штанах в черно-белую полоску.
Его новый фильм «Вне игры», представленный на суздальском Открытом российском фестивале анимационного кино в этом году, — о старых игрушках, заброшенных на чердак. Награду за работу не дали, дали диплом «За неизменную верность себе». Да, этого у него не отнять, верности себе.
Ты закончил МФТИ. Техническое прошлое помогает в творчестве, в построении картинки, в продумывании сюжета?
— У меня лучше развито правое полушарие, что обычно соответствует гуманитариям. Наверное, с первым образованием я не очень угадал.
Родители до сих пор работают в Курчатнике и, хотя обоим больше восьмидесяти, все так же самозабвенно отдаются своему делу. Мама только о работе и может думать, постоянно ездит на какие-то конференции. Я вполне прилично разбирался в физике и математике — куда мне еще идти? К тому же у меня все друзья были детьми работников Курчатовского института, приходилось соответствовать. Мы все и пошли кто в МГУ, кто на физтех.
Сколько математики в твоем кино?
— Мало. Почти нет. У меня все это давно рассосалось. Теоретически я на многое способен — играть в шахматы, решать задачки, но не более. В моем кино скорее нужны знания физики — я люблю делать кино про природу, у меня часто есть облака, море. Приходится учитывать особенность «материала» — сила тяжести, упругость.
Ты самоучка?
— Да.
А когда появились твои знаменитые чудики?
— Тогда и появились. В детстве.
Насколько это ваш семейный персонаж? Маша таких же рисовала?
— У нее был девчачий уклон — куколки, природа. У девочек мало мотивации рисовать монстров, им это в голову не приходит. А у мальчиков есть такая потребность. Вот я и рисовал машинки всякие, войну, монстров.
Этих монстриков тогда, в детстве, как-то звали?
— Никак! У них и сейчас имен нет. Я не хочу придумывать имена — это работа левого полушария, а с ним у меня не очень.
Ты помнишь, как в твоей правильной технической жизни появились мультфильмы?
— В кинотеатре «Баррикады» был мультлекторий, мы туда ходили с сестрой. Однажды там проходил показ работ выпускников Высших режиссерских курсов. Тогда-то я и узнал, что есть такое творческое учебное заведение и туда можно поступать, не имея художественного образования.
Ваня Максимов — это театр одного актера?
— Нет. Это одинокий актер, у которого нет помощников. Я не устраиваю моноспектакли, как Гришковец. Просто со мной рядом никого нет.
Но ведь любое кино — это коллективная работа профессионалов.
— Да, но они быстро разбегаются. Человек по определению одинок. Если людей насильственно не объединять, они не объединяются, расползаются каждый по своим делам.
Может, ты сам не удерживаешь рядом с собой людей?
— Без насилия невозможно никого удержать! Всегда есть какая-то мера воздействия — зарплата, трудовая книжка. Любовь не подразумевает постоянного нахождения рядом. И я не могу ничего с этим сделать. Чтобы команда была постоянной, надо, чтобы я или кто-то рядом со мной проявлял какое-то насилие с помощью денег или чего-то другого.
В твоих фильмах всегда звучит классика или джаз. Что первично — музыка, которая рождает сюжет, или идея, под которую подбирается музыка?
— Как повезет. Иногда проще начинать с музыки. Но она на дороге не валяется. Ее приходится долго искать. «Болеро» легло на уже придуманный сюжет. Когда я понял, о чем буду снимать новое кино, появилась идея использовать композицию Дейва Брубека «Take Five».
Во время работы над «Болеро» ты отождествлял себя с персонажем или, наоборот, отстранялся от него?
— В любом случае максимальное отстранение. Для меня это в большей степени танец, чем карикатура на жизнь или философское осмысление. Любой зритель может воспринимать фильм как угодно, для меня это был театр абсурда с танцем под ритм «Болеро».
А «5/4»?
— То же самое. Это два балета.
Для «5/4» ты взял композицию Дейва Брубека. Как решался вопрос с правами на музыку?
— Прав на использование музыки у меня нет, да мы нигде это кино и не показывали, кроме как на фестивалях. Не было коммерческого использования, поэтому нарушения закона об авторском праве тоже не было.
Почему ты назвал свой фильм так же, как композицию?
— Потому что это была моя интерпретация всем известной композиции, клип на музыку. «Болеро» ведь тоже клип.
Что происходило в твоей жизни, когда ты снял два фильма подряд почти на одну и ту же тему?
— Ничего особенного, просто было интересно. Потом эту тему вытеснила моя любовь к стихийным явлениям природы.
Да, эту любовь ты выразил в трех фильмах: «Приливы туда-сюда» о море, «Ветер вдоль берега» о ветре, «Дождь сверху вниз» о дожде. Это какое-то целенаправленное изучение стихий?
— Это хорошая идея, которую я почти исчерпал. Тема, которую приятно и легко делать. Естественные трудности, которые, с одной стороны, создают смешные ситуации, а с другой — не являются жесткой негативной проблемой. Это же не камнепад, способный убить, не вулканы, не пожары. По сравнению с ними дождь, ветер и приливы — ерунда. Тем не менее они создают массу проблем, которые могут быть обыграны смешными гэгами.
Но почему эту идею понадобилось развивать в трех вариантах?
— Я и дальше делал бы, да продолжения пока не придумал. Это мой любимый материал — воздух, небо, горы, люди, приятный местный колорит, отсутствие цивилизации. Идеальный мир. Сейчас я снимаю фильм, где снова есть мои любимые море, песчаный берег, ветер…
Что в твоем кино является выдумкой, а что наблюдением за жизнью? Есть ли фильм, основанный на реальных событиях? Может, «Медленное бистро» или «Провинциальная школа»?
— «Медленное бистро» навеяно реальной историей. Выпускники продюсерского факультета сидели в «Проекте О.Г.И.» и ждали пива. Одна выпускница посоветовала снять про это фильм. Я взял на заметку.
И «Медленное бистро», и «Провинциальная школа» наполнены такими точными деталями, так метко схваченными моментами, что невольно узнаешь и ситуацию, и персонажей…
— Все это легко сымитировать, пережить. В подобных ситуациях бывали многие. Достаточно вспомнить свое поведение, когда приходится просто ждать. Или школа. Это архитема, хорошо знакомая всем, поэтому из нее можно вытягивать все, что сможешь вспомнить или придумать.
Ты всегда снимаешь кино по собственным идеям. Никогда не было желания взять чужой сюжет?
— Своих идей хватает. Но вот сейчас в конкурсе Суздальского фестиваля участвует фильм, который я сделал по чужому сценарию. Абсолютно уверен, хороший сценарист — это режиссер. Как же получилось, что ты взял чужую разработку?
— У меня не было собственного проекта, поэтому, когда появилась возможность, я взял Сонину идею, к тому же на занятиях мы много с ней работали, придумывали сценарий, героев. В Сонином проекте меня заинтересовала фактура. Мне всегда было интересно старье. Чердаки, старые игрушки… Как воспоминания детства, милые и приятные. Еще я люблю крыши старых домов, с этого фильм «Вне игры» и начинается — идет панорама городских крыш. Поскольку я чаще всего отталкиваюсь от изображений, а мне понравилось то, что мне нарисовала Соня, все это меня вдохновило на работу. Не помню уже, кто это придумал, я или Соня, но больше всего в фильме мне близок персонаж, который все время смеется. Есть в этом персонаже что-то настоящее, он как бы олицетворяет саму жизнь — повода для веселья нет, но он периодически ржет, потому что в него это заложено.
Но несмотря на смех, на забавные механические фразочки, что произносят игрушки, в целом кино печальное. Ни одно твое кино такого ощущения не рождало. Неужели все так печально на этом свете?
— Это сделано не специально. Игрушки, брошенные на чердаке — конечно, это печальное зрелище. В общем, ничего хорошего и не происходит, обычная бытовая ситуация, где все друг друга немножко обижают.
Ты хоть и одинокая, но настолько яркая личность, что невольно всех вокруг заряжаешь своей энергией. Вот девушки уже по улицах в цилиндрах ходят, работы твоих студентов от твоих порой не отличишь…
— Это не так. Люди склонны все время от чего-то отталкиваться. Грубо говоря, от авторитетов. Находят предпочтения и невольно начинают их копировать. Просто не всегда можно определить, что является первоисточником. Любой художник, который что-то начинает делать, кого-то копирует.
У твоих студентов есть шанс стать другими?
— Они все другие. В данном случае более заметно, с кого они копируют. А иногда это не бросается в глаза. Чем более оригинален объект копирования, тем это виднее.
А ты по отношению к кому вторичен?
— Я сейчас сказать не могу. Принципиально я ничем не отличаюсь от других людей. Работает одна и та же схема — кому-то подражать.
Но все равно, когда ты видишь у своего студента знакомого чудика, неужели тебе не хочется его поправить?
— Нет. Потому что я знаю, что он в любом случае будет подражать. Не мне, так кому-то еще. И не факт, что он найдет более достойный объект для этого.
А у дочки свой стиль? (Екатерина Бим тоже снимает анимационное кино.— ред.)
— Да, свой. Она что-то от меня взяла и создала свой стиль.
Ты доволен тем, что она делает? Мультфильмы «Синяя лужа» и «Как зайчик ни в кого не превратился» тебе нравятся?
— Главное, чтобы людям нравилось.
А споры между вами происходят?
— Нет, мы же никак друг от друга не зависим.
Ты сам признавался, что большинство твоих мультфильмов про любовь…
— Любовь — самое главное для человека. Все остальное начинается с десятого места.
Любовь это творческое состояние? Или трагедия более продуктивна?
— Любовь это перманентное состояние каждого здорового человека. Если человек никого не любит, значит, он сильно болен. Многие люди заморочены всякими глупостями — карьерой, деньгами, признанием, страхами, поэтому отказываются от любви, а это неправильно.
Говоря, «некоторые люди», ты отстраняешь себя от них?
— Да, они больные. Они не понимают, что на самом деле из себя представляют. Человек это существо, которое определенным образом устроено. Он часть природы, построен из тех же клеточек, что и кактус какой-нибудь. Просто у него другое количество хромосом, они в другом сочетании собрались — вот и получился человек. Когда я провожу тестирование у абитуриентов, в первую очередь спрашиваю, какая у них система ценностей. Если человек пишет на третьем месте карьеру, на четвертом дружбу, то мне уже не интересно с этим человеком работать.
А ты всегда адекватно воспринимаешь свое кино?
— Да. У меня было три выдающиеся фильмы, остальные обыкновенные. Все три вошли в «Золотую сотню». (В этом году в России отмечается столетие отечественной анимации. По этому случаю создали список, «Золотую сотню», лучших мультфильмов века. На первом месте «Жил-был пес» Эдуарда Назарова. — ред.) «Болеро», «5/4», «Ветер вдоль берега». Эти фильмы действительно выдающиеся. Это было понятно сразу, когда я над ними еще работал. Я понимал, что делаю шедевр.
А спалось при этом хорошо?
— Да. Гораздо приятней жить, когда ты понимаешь, что делаешь шедевр. Это счастье.
Пытаюсь понять, как это — чувствовать, что делаешь шедевр?
— Ну, я же существую в контексте кинематографа, знаю, что делаю. Хожу на выставки, смотрю кино, вижу, что происходит.
А если бы попался какой-нибудь въедливый критик, который стал бы доказывать, что это плохо?
— А для меня критики не авторитеты. Для меня даже Норштейн не авторитет. Я сам все знаю. Даже если я иду с Алдашиным (Михаил Алдашин, режиссер анимационного кино, художник, вместе с Максимовым закончил Высшие режиссерские курсы, работал на студии «Пилот», был художественным руководителем проекта «Гора самоцветов». — ред.) и Норштейном в галерею, (они профессионалы, а я неуч, они знают все про всех художников, стили, техники), и все равно их мнение для меня не авторитетно. У меня тоже вкус есть. И сколько бы мне ни говорили про какую-то картину, что она хороша, если она мне не нравится, значит, не нравится. А другим может нравиться сколько угодно.
И ничье чужое мнение тебя не собьет?
— Нет. Я уважаю чужое мнение. Но я понимаю, что есть определенный пласт знаний, которых у меня нет. Знания эти им помогают воспринимать так, а мне, отсутствие знаний, помогает воспринимать по-другому. При чем они получают свое удовольствие, а я свое.
Насколько ты принимаешь участие в том, что сейчас происходит в анимационном мире — аниматоры собираются, пишут письма протеста, составляют послания президенту и премьеру, ходят на встречи, просят деньги, получают их, теряют.
— Поскольку там присутствуют выразители моего мнения, Норштейн, например, то я сам на все эти мероприятия не хожу. Мое мнение уже выскажет Норштейн. Это будет более авторитетно и лучше сформулировано, чем это сделаю я. Я высказываюсь в кулуарах, берегу нервы.
Письма с требованиями подписываешь?
— Подписываю, если мне их дают на подпись.
На чьи деньги ты кино снимаешь?
— На государственные, я живу на гранты. У нас вся анимация питается от государства. Без государственных денег вся мировая анимация, как искусство, сдохнет. Есть денежные проекты, но это не анимация как искусство, это кинобизнес. Тот же самый Пиксар, например.
Одно время ты работал карикатуристом в газете «Время». Помнишь то время?
— Помню. Я сейчас тоже работаю, но не в ежедневной газете, а еженедельной, в «Московских новостях». В среднем картинка в месяц получается.
Тогда и сейчас твои карикатуры — это заказ под статью или так ты выражал и выражаешь свое отношение к происходящему в стране?
— Я всегда был абсолютно аполитичен, стараюсь не думать о том, что происходит, тем более не высказываться. Я всегда старался от сатиры уходить в юмор. В любой картинке, которую я рисовал на тему банка, кризиса, нефти и еще бог знает чего, я всегда оставался в поле юмора и иронии, никого не высмеивал. Мне это не близко и как читателю, и как автору.
Тебе интересно то, что происходит в нашей анимации?
— Мне это не очень интересно, потому что расстраивает. Я не имею ввиду качество, я имею ввиду ситуацию с грантами и деньгами. Продюсеры сжирают искусство из-за своей любви к баблу. Русский человек потихонечку становится американцем в постоянном стремлении только заработать.
А по качеству?
— По качеству все нормально. Как всегда!
Впереди планеты всей?
— Меня соревнования не волнуют, меня волнует общее состояние.
А если говорить о мировой анимации? Насколько ты следишь за тем, что сейчас происходит в анимационном мире и смотришь ли ты зарубежные полнометражные мультфильмы? Выходило ли за последнее время что-нибудь интересное?
— Практически не смотрю. У меня не так много свободного времени, и если оно появляется, я с большим удовольствием смотрю игровое кино. Не знаю, почему так получается. Это, вероятно, особенность моей психики — мне больше нравится игровое кино.
А как же анимация? Неужели ты не следишь за тем, какие изменения происходят в анимации, какие новые технологии появляются, какие новые сюжеты разрабатываются?
— Нет, потому что я их все знаю. Достаточно посмотреть короткометражки, представленные на фестивале «Крок», чтобы все это представлять. Может быть, еще фестиваль в Анесси или Штутгарте. Этого достаточно, чтобы понять, что сейчас происходит в анимационном искусстве, не надо больше ничего смотреть. Все коммерческое не имеет отношение к искусству, за исключением, быть может, «Иллюзиониста» Сильвена Шоме. Остальное это ширпотреб, кинобизнес. Кинобизнес ориентируется не на то, чтобы я получил удовольствие, а на то, чтобы зритель приходил и платил деньги. Мое удовольствие их не волнует. А я свое удовольствие позиционирую, как самый главный критерий для художественного произведения. Для меня ценность любого продукта заключается в том, насколько мне это нравится. Понятно, что это субъективно до абсолюта.
И какое произведение искусства на тебя произвело сильное впечатление?
— Штук пять фильмов на Суздальском фестивале — «Заснеженный всадник» Туркуса, «Сизый голубочек» Соколовой. Из зарубежных — «Мадагаскар» Бастиана Дюбуа.
Можно сказать, что какая-то страна сейчас задает тон в анимации, побеждает на фестивалях?
— Кроме России, которая всегда побеждает в конкурсах, есть еще Англия, Франция, Бельгия и Германия. Причем Германия часто выезжает не только своими силами, а за счет студентов соседних стран.
Бывший директор Союзмультфильма Акоп Киракосян говорил, что в России некому снимать полный метр, да здесь никто и не умеет его снимать. Ты согласен?
— Это справедливо, потому что дисциплина и культура, менталитет русского человека не годится для такой работы. Так же как японскую электронику у нас никто никогда не соберет. Нужно нанимать японцев, чтобы они сидели и делали. Русские не могут так работать. Им не хватает терпения, дисциплины, врожденной культуры отношения к труду, к результату труда. Пофигизм — часть нашей культуры, и в этом есть не только минус, но и плюс. Хваленая наша одухотворенность, душевность все это имеет обратную сторону — пофигизм. Либо мы станем немцами по полной программе, либо мы останемся русскими, и не надо от нас ждать, что мы пойдем через дорогу на зеленый свет.
Тогда как можно назвать наши попытки полного метра? Всех этих «Белок и Стрелок» и «Алешей Поповичей»?
— Зарабатыванием денег, а не искусством.
В отечественной анимации у тебя есть любимые режиссеры?
— Я тоже участвовал в голосовании на «Сотню». Поставил Назарова выше Норштейна. Ну, хотя бы потому, что Норштейн признанный лидер, и надоело его все время на первое место выдвигать. Типа, это уже тривиально и банально. Поэтому я не готов сказать точно, что «Жил-был пес» для меня круче, чем «Ежик в тумане».
А из работающих ныне режиссеров?
— В кинематографе и анимации я больше всего ценю изображение. Поэтому я предпочитаю черно-белое кино. Там, как правило, больше внимания уделяется картинке. В цветном кино на это забивают, и получается лажа. На экране появляется человек в красном свитере не потому, что это надо для картинки, а потому что так в сценарии написано или так получилось. Для меня красота кадра вещь необходимая. Не достаточная, а необходимая. Если я работаю в экспертном жюри, то смотрю только картинки, сценарий не читаю. Ну и, конечно, на фамилию режиссера смотрю. Если это Бронзит, Геллер, Соколова, Филиппова, то галочку можно ставить заранее, не глядя на проект. Если это какой-то неизвестный автор, то я смотрю на картинки. Если картинки меня восхищают, то сценарий можно не читать, он потом еще сто раз поменяется. Во время монтажа фильм может оказаться другим, нежели в сценарии. Но если картинка плохая, фильм уже ничего не спасет. Я об этом говорю студентам — придумывая фильм, начинайте с картинки.
Что скажешь, российская анимация жила, жива и будет жить?
— Да. Так же как и мировая анимация. Анимация всегда была в загоне, так что сегодняшняя ситуация ничем не удивляет. Анимация законсервирована в своем состоянии. Если анимация станет успешной, для нее наступит смерть. Потому что бабло вытесняет все прекрасное, что где-либо есть. Например, такая область творчества как игрушки уже не существует, потому что бабло вытеснило все, оставив только Барби, трансформеров, мишек и машинки. Так же будет с любой другой областью, где можно заработать денег. Что-то продается? Зачем нам делать другое, пускай это и продается. Условно говоря, пресловутые «Симпсоны». Все продюсеры хотят делать «Симпсонов», я это слышу ото всех, уже уши завяли. Если дать им волю, у нас и были бы одни «Симпсоны».
Что тебе дает преподавание на Высших режиссерских курсах? Зачем тебе нужны студенты?
— Они мне дают общение с приятными людьми, компашку. Получается, что я делаю гораздо больше фильмов — в каждом я принимаю участие. Для меня фильм Сони Кендель «Пишто уезжает» это мой фильм. (Кстати, в Суздале он был признан лучшей студенческой работой). Соответственно все, что делают мои студенты — Света Разгуляева и другие, — это мои фильмы. У меня в конкурсе получается три фильма. Сони, Светы и мой.
Ты сказал, что твои студенты это твоя компашка. Почему в свое окружение ты выбираешь молодежь?
— Люди с возрастом тухнут, чахнут, сохнут, одним словом, портятся. Любой «продукт» имеет срок годности. Человек, как яблоко, может засохнуть, сморщиться, зачервиветь, сгнить, переспеть. Нормальный человек — это ребенок. Я стараюсь общаться с людьми, которые еще не начали портиться. Конечно это проще, когда физический возраст невелик, но среди моих ровесников и учителей тоже есть дети.
Что ты берешь от молодости? Непосредственность, незамутненность сознания…
— Не знаю. Мне просто приятно, и все. Я не формулирую это. Меня тянет к таким людям. Здесь важен не паспортный возраст, а состояние души.
Но ведь это в какой-то момент выглядит комично — мужчина в возрасте играет с девочками в ассоциации или настольные игры.
— Мне по фигу. Пускай другие думают, что хотят. Я делаю, что мне нравится.
А вот твой знаменитый цилиндр — ты в нем появлялся на светских мероприятиях, был на церемонии вручения премии киноведов и кинокритиков, на Большом фестивале мультфильмов — зачем тебе он?
— Мне нравится в нем несколько вещей. Во-первых, мне нравится выглядеть красиво. Во-вторых, чувствовать себя как артобъект. А в-третьих, вызывать улыбку. С помощью цилиндра или какой-нибудь другой глупости вызвать у окружающих улыбку легче, чем при помощи мультфильма, на который уходит год работы. Я привык, что люди обращают на меня внимание…
А если не обращают, задевает?
— Не в этом дело. Скорее это можно сравнить с девушками, которые привыкли краситься перед выходом из дома. Я тоже привык готовиться к выходу в люди. Думаю, в каком виде я перед ними предстану, чтобы на улицу вышел не просто человек, а объект для эстетического восприятия.
Ты коммерсант? Года два назад на анимационном фестивале в Суздале ты продавал майки со своими героями, сейчас появились игральные карты…
— Это не коммерция, а сплошное насилие над личностью. Я этим занялся, потому что у меня целый год не было работы. Надо было на что-то питаться, вот и появились майки, карты.
Твое кино смотрят за границей? Зовут поработать в другую страну?
— Смотрят, но не зовут. Они никого не зовут. У них своих хватает. Я бы и не уехал. Там скучно. Мне весело там, где много друзей. Москва, Питер, Киев — там можно жить, в остальных местах мне пока жить нельзя.
То есть своим детям ты ничего в наследство не оставишь, никакого счета в банке?
— Если мне дадут денег, я положу их в банк, оставлю детям, а пока — нечего.